Последний поворот на Бруклин. Страница 6

Когда боль немного утихла, Жоржетта встала, вновь допрыгала на одной ноге до ступеньки, села и попросила носовой платок, чтобы перевязать рану. Ты что, спятила? Я не хочу, чтобы ты испачкала мне весь платок. Снова смех. Винни галантно выступил вперед, вытащил из кармана платок и помог ей перевязать ногу. Вот и всё, Жоржи. Все в порядке. Она молча уставилась на кровь. Рана все увеличивалась и увеличивалась; в ноге стремительно начиналось заражение крови; вот оно уже распространилось почти до самого сердца; зловоние гангрены, запах ее гниющей ноги…

Ну ладно, давай скорей. Что? Что ты сказал, Винни? Я говорю, давай бабки, я поймаю тачку, и ты поедешь домой. Мне нельзя домой, Винни. Почему? Дома брат. Ну, и куда же ты поедешь? Не можешь же ты сидеть здесь всю ночь. Поеду в больницу. Там мне, наверно, вылечат ногу, а потом поеду на Верхний Манхэттен к Мэри. Ты что, спятила? В больницу ехать нельзя. Они как увидят твою ногу, сразу захотят узнать, что случилось, а потом опомниться не успеешь, как легавые постучатся ко мне в дверь, и я опять окажусь на нарах. Я ничего им не скажу, Винни. Ты это знаешь. Честное слово. Иди ты в жопу поросячью! Там тебя схватят, сделают какой-нибудь укольчик, и ты заговоришь как миленькая, вспомнишь даже все позабытые фильмы и радиопередачи. Я поймаю тачку и отвезу тебя домой. Не надо, Винни, ну пожалуйста! Я ничего им не скажу. Обещаю. Скажу, что это сделали какие-то незнакомые мальчишки, – крепко сжимая ногу обеими руками, раскачиваясь взад и вперед в неизменном гипнотическом ритме и отчаянно пытаясь не впадать в истерику и не обращать внимания на пульсирующую боль в ноге. Ну пожалуйста! Дома брат. Нельзя мне сейчас домой! Слушай, я не знаю, что сделает твой брат, да и насрать мне на это, зато знаю, что сделаю я, если ты сейчас же не заткнешь свое хлебало.

Он направился на авеню ловить такси, а Жоржетта всё кричала ему вслед, моля и обещая все на свете. Ей не хотелось ссориться с Винни, не хотелось ему разонравиться, не хотелось его раздражать; но ей было известно, что произойдет, когда она придет домой. Мать расплачется и вызовет врача. И даже если брат не найдет бенни (выбросить таблетки она не могла, а для одного заглота их было слишком много), врач все равно догадается, что она что-то принимает, и всё разболтает. Она знала, что они ее разденут и увидят на ней узенькие красные трусики с блестками – как у стриптизерши. Возможно, на косметику брат внимания не обратит (когда увидит ее ногу и всю эту кровищу; и когда мать испугается за нее и велит брату оставить ее в покое), но уж закрывать глаза на трусики и бенни ни за что не станет.

Но больше всего она боялась отнюдь не этого; отнюдь не то, что брат ее отшлепает, вновь вселяло в нее тот страх, от которого она едва не теряла сознание, который заставлял ее вспомнить (правда, ненадолго) о молитве и забыть о запахе гангрены. Это было сознание того, что ей придется несколько дней, а то и неделю, просидеть дома. Доктор велит ей беречь ногу, пока рана не заживет, и мать с братом будут следить за соблюдением указания врача. И она знала, что они не пустят к ней никого из подружек, а у нее нет ничего, кроме бензедрина, который, вероятно, найдут и выбросят. Дома ничего не припрятано. И негде раздобыть. Неделю, а то и больше, сидеть дома на полном голяке. Да я свихнусь! Так долго я не выдержу. Они меня достанут. Достанут. О боже боже боже…

У входа к «Греку» остановилась тачка, Винни вышел, и они с Гарри помогли (силком) Жоржетте сесть на заднее сиденье. Она продолжала упрашивать их, молить. Сказала им, что у нее есть клиент, маклер с Уолл-стрит, что она собирается увидеться с ним в выходные, и он раскошелится не меньше, чем на двадцатку. Я отдам ее вам. Даже больше дам. Я знаю, где вы без всяких хлопот сможете разжиться не одной сотнягой. У меня есть знакомые педрилы, владельцы художественной лавки в Виллидже. Вы запросто сможете их грабануть. У них там всегда куча денег. Никаких хлопот… Винни отвесил ей оплеуху и велел заткнуть хлебало, пытаясь при этом выяснить, обращает ли водитель внимание на ее слова, и объясняя ему – почти бессвязно, – что-то насчет того, что подружка, мол, попала в аварию и еще вроде как в шоке.

Несколько кварталов до дома Жоржетты они проехали меньше, чем за три минуты. Когда такси остановилось перед домом, Винни достал у нее из кармана мелочь, а из ее бумажника – три долларовые купюры. Это всё, что у тебя есть? Если отвезешь меня в больницу, через несколько дней я дам тебе еще. Слушай, если ты сейчас не пойдешь домой, мы тебя сами отнесем и скажем твоему братцу, что ты хотела снять пару морячков, а они тебя ножичком пырнули. Зайдешь завтра ко мне, один? Ага, конечно. Завтра зайду, – подмигнув Гарри. Жоржетта, позабыв на минуту недавние страхи и вспомнив прежнюю мечту, силилась ему поверить и уже представляла себе свою комнату, кровать, Винни…

Волоча ногу, она с трудом добрела до входа в дом, остановилась в прихожей, сунула в рот пригоршню бенни, разжевала их и проглотила. Прежде чем постучаться в дверь, она обернулась и крикнула Винни, чтобы он не забыл насчет завтра. В ответ Винни только посмеялся.

Винни с Гарри ждали в такси, пока не увидели, что дверь открылась, Жоржетта вошла и мать закрыла за ней дверь, а потом они расплатились с водителем. Выйдя из такси, они дошли по улице до авеню, завернули за угол и потопали обратно к «Греку».

Дверь закрылась. Сто раз. Закрылась. Даже тогда, когда дверь распахнулась, Жоржетта уже слышала, как она с шумом захлопывается. Закрылась. Закрылась, Десятки дверей, точно множество картинок, судорожно оживающих при помощи большого пальца, движущихся беспорядочными тенями… и щелканье, щелчок, треклятый щелк щелк щелк задвижки – и дверь о шумом захлопывается. ЗАХЛОПЫВАЕТСЯ. Вновь и вновь и вновь С ШУМОМ ЗАХЛОПЫВАЕТСЯ дверь. Тысячу печальных раз. ХЛОП-ХЛОП. ХЛОП. С неизменным шумом. И никакого стука. Вообрази стук в дверь. Ну, напрягись. Тук-тук. Ну пожалуйста, прошу! О Боже, стук! Пусть будет стук. Пусть кто-то постучится. Чтобы войти. Может, кто-нибудь постучится? Голди с бенни. Да хоть с чем угодно. И кто угодно. Закрылась. Закрылась. Хлоп-ХЛОП. ХЛОП! ЗАХЛОПНУЛАСЬ!!! О Господи, ЗАХЛОПНУЛАСЬ! И больше мне не выйти. Только ворочаться в постели. В этой гнусной, гнусной постели (ВИННИ!!!), а этот пидор гнойный, этот врач, мне ничегошеньки не даст. Даже кодеина. А как пульсирует! Пульсирует. Пульсирует и болит. Я чувствую, как пульсация поднимается вверх по ноге, чувствую боль. Болит ужасно. Ужасно. Просто ужасно. Мне нужно что-нибудь от боли. О Боже, не могу же я сидеть на голяке! И выйти не могу. Даже к Пьянчужке. Может, у нее что-нибудь есть. Пусть она придет. Я не могу выйти. Выйти. Поправиться… (дверь захлопнулась, мать подняла голову и сразу заметила странное выражение на лице сына, широко раскрытые глаза, потом кровь на его слаксах, а когда подбежала к нему, она оперлась о материнское плечо и расплакалась, ей хотелось поплакаться матери в жилетку, чтобы та выслушала ее и погладила по головке (Я люблю его, мама. Люблю и хочу его.); она знала, что должна напугать маму, чтобы оказаться под защитой ее сочувствия, а может, мама уложит ее в постель (ей хотелось бегом бежать к кровати, но она знала, что должна хромать, чтобы произвести впечатление), уложит ее в постель, прежде чем в комнату войдет брат. Может, удастся спрятать бенни. Надо попробовать! Мать пошатнулась, и они поковыляли к кровати (бежать нельзя), она хотела, чтобы мама была рядом, хотела утешения; и почувствовала себя спокойнее, в большей безопасности, когда мать побледнела и у нее задрожали руки; но прикидывала при этом, далеко ли можно зайти, разыгрывая эту сцену, чтобы мать была должным образом обеспокоена и все же сумела защитить ее от Артура… а ей все же удалось бы спрятать бенни)…

Почему бы ему не пойти куда-нибудь? Почему он все время сидит дома? Эх, вот если бы он умер! Сдохни, сукин сын! УМРИ! (Что случилось с маменькиной дочуркой? Что, ножкой-мошкой ударилась, да, Жоржи-моржи? Не трогай меня, пидор! Нет, вы только посмотрите, кто тут кого пидором обзывает! Смех да и только! Ха! Ах ты, урод! Урод УРОД УРОД УРОД! А ты подонок паршивый! – Жоржетта еще тяжелее оперлась на мать и, застонав, поболтала из стороны в сторону раненой ногой. Ну пожалуйста, Артур! Прошу тебя! Оставь брата в покое. Он ранен. Он сейчас сознания лишится от потери крови. Брата? Неплохая шутка! Ну пожалуйста! – Жоржетта застонала громче и начала сползать с материнского плеча (только бы добраться до кровати и спрягать бенни. Спрягать бенни. Спрятать бенни); пожалуйста, не надо больше! Только не сейчас. Просто вызови врача. Мне. Ну пожалуйста!) Лишь бы он отстал. Или просто ушел бы на кухню… Милашка Жоржи, лакомый кусочек… Почему они так со мной поступают? Почему не оставят меня в покое??? (Артур посмотрел на брата, фыркнул от отвращения и пошел звонить, а Жоржетта в исступлении попыталась достать из кармана бенни, но слаксы были такими тесными, что она не смогла засунуть руку – для этого пришлось бы отойти от матери, но отойти она боялась. Она повалилась на кровать, повернулась набок и попыталась достать таблетки и сунуть под матрас, а то и под подушку (да, под подушку), но мать решила, что она ворочается от боли, и взяла ее за руки, пытаясь успокоить и утешить сына, веля ему попробовать расслабиться, скоро, мол, придет доктор, и тебе станет легче. Всё будет хорошо… и тут вернулся брат, посмотрел на мать, потом на разорванные слаксы, на кровь и сказал, что лучше снять штаны и смазать рану мербромином. Жоржетта попыталась высвободить руки, но мать сжала их покрепче, пытаясь впитать сыновью боль, а Жоржетта яростно сопротивлялась, пытаясь вцепиться в свои слаксы и помешать брату их стащить. Она кричала и брыкалась, но боль при этом и вправду запульсировала во всей ноге, она пыталась укусить мать за руку, но брат прижал ее голову к кровати (трусики! Бенни!!!). Перестань. Перестань! Отвяжись от меня! Не позволяй ему. Пожалуйста, не позволяй ему! Все будет хорошо, сынок. Скоро придет доктор. Никто не хочет сделать тебе больно. Ах ты, пидор гнойный, перестань! Перестань! ПЕРЕСТАНЬ же, сукин сын, педрила, – но брат ослабил пояс, схватил штаны за отвороты, и Жоржетта завопила, а мать заплакала, роняя слезы ей на лицо и умоляя Артура быть поосторожней. Артур стягивал штаны медленно, но все же содрал с раны корку, и начала сочиться, потом потекла по ноге кровь. Жоржетта с криком и слезами упала навзничь, а Артур уронил штаны на пол и уставился на брата… глядя, как на простыню струится кровь, как дергается нога… слушая, как плачет брат, и едва ли не смеясь от удовольствия, мало того – с радостью видя страдание на лице матери, которая смотрит на Жоржетту, обнимает его, гладит по головке и мурлычет что-то, смахивая слезы… Артуру хотелось наклониться и врезать ему по роже, по этой гнусной намазанной роже, хотелось расцарапать ногу и послушать, как будет вопить его женоподобный братец… Он выпрямился, минуту постоял в ногах кровати, вполуха слушая рыдания и собственные мысли, потом зашел сбоку и принялся дергать за красные, украшенные блестками трусики-полоску. Ах ты, мерзкий выродок! Набрался наглости валяться тут в этой штуковине на глазах у моей матери! Он дернул и отвесил Жоржетте оплеуху, мать молила, успокаивала, плакала. Жоржетта вертелась и царапалась, тесная полоска ткани обдирала ей раненую ногу, а мать все умоляла Артура оставить брата в покое… БРАТА?.. а он тащил и дергал, стоя над ними и крича, пока не снял трусики и не отшвырнул их прочь, в другую комнату. Как ты можешь обнимать его? Он же просто грязный гомик! Ты должна вышвырнуть его на улицу. Это же твой брат, сынок. Ты должен помогать ему. Это мой сын (он мое дитя. Мое дитя), я люблю его, и ты должен его любить. Она принялась раскачиваться, убаюкивая Жоржетту, Артур опрометью выбегал из дома, Жоржетта повернулась на спину и попыталась дотянуться до слаксов с бенни, но мать по-прежнему обнимала ее, уверяя, что все будет хорошо. Всё будет хорошо.)